Севиле Изидинова – уникальный человек. Она родилась во время депортации крымских татар, в вагоне. Пеленками ей стали обрывки одежды ее соотечественников, ехавших рядом. Из 170 человек набитых в вагон, до Узбекистана доехало 50. И – чудо – маленькая Севиле выжила! Она (как и ее муж), стала выдающимся ученым. И для многих – символом жизни народа, подвергшегося таким испытаниям.

– Что вы знаете от родителей о депортации из Крыма?

– Были семьи, которые уже знали, что будет (наверно, те, кто работали в райисполкомах). Они, по крайней мере, собрали документы. А все, что успели взять мои родители, это диплом отца, закончившего техническое училище. Из дома родители выходили, словно вражеские солдаты, с поднятыми руками.

– Кстати, а что заканчивал ваш отец? Вообще расскажите, пожалуйста, поподробней о семье.

– По-настоящему наша фамилия Омеровы. Наш дед был последним муфтием в Бахчисарае. У него было восемь братьев. Их отец так разделил, что все жили и работали в разных уездах. Папиным двоюродным братьям Якубу и Февзи Мусановым дали семейные ценности, чтобы они могли их продать и поехать учиться. Один поехал в Казанский университет, другой – в Петербургский. Когда они вернулись в Крым, то стали первым и вторым секретарем Крымского совнаркома. Одного расстреляли в 1939 году, второго – в 40-м. После этого мои родители поменяли фамилию и стали Алиевыми. Папа поступил в техническое училище в Севастополе. Учился на подводные работы. Одному его коллеге снесло палец, после этого отец понял, что не сможет этим заниматься и ушел в строительство. Его называли «прораб Рефат». И, кстати, позже крымские татары часто старались получить профессию, с которой всегда можно выжить: хоть строитель, хоть стоматолог.
Говорят, при депортации людей в вагоны набивали очень плотно.

– Нас в вагоне ехало 170 человек. В конце осталось 50. Первыми умирала старики и дети. От голода и обезвоживания. А вот мы, все трое, выжили. В том числе я – ребенок, родившийся через три дня депортации. Весь месяц, что мы ехали, я плакала. Позже когда я спрашивала у мамы: «Что я делала в дороге?» она отвечала: «Ты чесалась». Когда мама родила меня, мулла, который был в вагоне, сказал: «Нужно помочь этой женщине». И тогда в полном смысле слова каждый отрывал от себя, что мог. Давали маме куски ткани, чтобы ей было во что меня завернуть.

– Куда вас привезли?

– Конечный пункт был в Узбекистане. Беговатский район (с 1963 года – Бекобадский, – ред.), станция Встретенка. Нас выгрузили посреди степи и так бросили. К нам приезжали из сел, из колхозов забирали выживших. При этом рассматривали, как животных, кто посильнее, чтобы мог помочь в хозяйстве. Конечно, семья, в которой новорожденный младенец и кормящая мать, никому была не нужна. Мы целый день сидели под солнцем. И только под вечер приехали на какой-то тарахтайке муж и жена, которые нас забрали. Они там уже давно жили, поскольку он был деникинским офицером. А до революции жили в Петербурге. Эта семья отдала нам под жилье свой курятник.

– Как в нем жилось?

– Днем родители работали. Мама каждые два часа бегала ко мне в тот курятник. За это время туда заползали змеи, которые прятались от солнца. Страшно представить. Я и вокруг змеи. Но мама потом говорила: «Тебя они не трогали». Отец вылавливал из Сыр-Дарьи бревна, чтобы потом продать их кому-то, заработать копейку на хлеб. Потом отцу повезло – его взяли работать на склады. И наши соотечественники, встретив его, просили: «Рефат, дай кусочек хлеба». Отец воровал со склада мешок соли и высыпал его в одном месте у реки. Чтобы им потом можно было ее на что-то обменять, получить пропитание.
Долго там жили?

– Около года. Однажды люди, приютившие нас, сказали: «Вам нельзя больше оставаться. Будет плохо. Уезжайте». Мы сели на попутную военную машину и уехали в Самарканд. Там нам, как ссыльным, нужно было регулярно отмечаться. Знаете, мне сейчас 71 год. И каждое утро, когда встаю, всплывают воспоминания из детства. Вот, например… Не помню, сколько мне было. На улице лежала толстая, круглая тетя. Я побежала, к папе, маме. Они пришли, посмотрели. Эта женщина умерла, она опухла от голода. И такое было на всех улицах. Это страшно.

А вот другое воспоминание. Мне пять или шесть лет. Я стою в очереди. Тяжело. Держусь, обхватив вот так за ногу какую-то тетю. Это очередь за продуктовой помощью. Ее раздают из каких-то машин, «Студебеккеров» что ли, американцы в форменной одежде. Вот сейчас говорят, что они нам не помогали. Зачем же так врать? Америка нам тогда очень помогала. И вот тащу я этот мешочек по земле домой…

В Самарканде было много польских евреев, наверное, после 1939 года. А я в детстве была светленькая. И они рады были угостить меня конфеткой. А потом им сказали, что они могут вернуться на Родину. Они так радовались. Поехали поездом. Но одна местная еврейка рассказала маме: «Их всех разбомбили».

– Постойте, но ведь война уже закончилась. Как же могли разбомбить? Или это в переносном смысле?

– Не знаю. Я только передаю, что сказала маме та женщина. Лет в шесть мама отдала меня учиться музыке. В Самарканде тогда, наверное, были самые лучшие учителя. Меня учила Екатерина Аркадьевна Смирнова, до революции она была фрейлиной при императорском дворе, потом работала в Мариинском театре. В революцию при ней расстреляли дирижера Мариинки. А французскому языку меня учил человек, работавший в Самарканде библиотекарем. Он когда-то занимал какую-то должность у Николая II. Екатерина Аркадьевна настаивала, чтобы он учил меня не только французскому, но еще и испанскому. И непременно – итальянскому. Представляете, была такая тяжелая жизнь, но мама отрывала от семьи какие-то деньги, чтобы дать мне образование получше. И я так хорошо помню, как бегу на уроки и несу в кулаке эти смятые рубли…
Еще в нашей семье зрение у всех, в основном хорошее. Но я в Самарканде болела малярией, и мама пичкала меня хинином. А от него зрение сильно портиться. Но мама еще позже говорила: «Не носи очки! А то замуж не выйдешь…» Периодические к нам приезжали люди, которые ехали в том вагоне, в том поезде. И просили родителей: «Покажите нам девочку, которая выжила». Я страшно обижалась: «Еще чего?!» Ну что я, кукла какая-то или собачка, почему я должна кому-то показываться. Но мама всегда убеждала: «Иди, покажись. Люди издалека ехали». Мы, весь народ, тогда сумели выжить благодаря двум вещам: языку и религии. Хотя перед войной начали терять и то, и другое. Когда я уже жила в Москве и как-то работала в Институте русского языка, архивы которого располагались там, где сейчас Храм Христа Спасителя, то в подвале видела списанные довоенные газеты на языках репрессированных народов. И я под одеждой выносила отдельные номера. Мы потом с мужем их читали. И вот читаешь какое-то предложение вроде бы на нашем языке, а в нем чуть меньше половины слов уже не наших, а русских. В те же времена в Крыму начали взрывать мечети. Повально доносили друг на друга. И поэтому в 1944-м многие говорили: «Это нас Бог наказал». А о Сталине так говорили: «Нет-нет, он не плохой, он просто не ведает, что творит. У него сердце окаменело». Такие разговоры я слышала не раз и не от одного человека. Поразительно. Вместо того, чтобы просто проклинать того, кто принес столько горя, о нем рассуждали в таких категориях.

– А как к вам относились местные жители?

– В Узбекистане местные первый год к нам плохо относились. Видно, о нас много плохого наговорили. Но потом увидели, что мы одной с ними веры. И языки похожи. И отношение изменилось. Мы у узбеков и таджиков тоже многому научились. Ведь у них, несмотря на советскую власть, в пятницу почти все – надели свои чапаны и на молебен. Мы посмотрели на это и тоже начали ходить в мечеть. Это вместе с языком помогло сохранить идентичность.
Расскажите о вашем муже, знаменитом ученом-физхимике Сабри Изидинове. Он тоже из депортированных в 44-м году?

– Нет, у него другая история. Его семья из селения Черкес-Кермен под Севастополем. Знаменитый татарский просветитель Исмаил Гаспринский отправил его отца учиться в Стамбульский университет. Тот отучился и посмел вернуться в СССР. А тут, конечно, обрадовались: «Ах, так ты вернулся. Точно – турецкий шпион». И их осудили и выслали на Восток, только поначалу в Таджикистан, еще в 1933 году. И самое удивительно, что мой муж тоже родился в дороге! И это очень помогло при женитьбе.

– Как?

– Тут расскажу подробнее. Как Сабри знал родной язык, как он любил другие языки. Поэтому он пошел поступать в Ташкентский университет на отделение восточных языков. Но у него, как у крымского татарина, даже документов не приняли. Он разозлился и швырнул бумаги на соседний стол, даже не посмотрев, что там. И так пошел на физическую химию. Позже он в университете подрабатывал тем, что сдавал экзамены за других. И однажды его будущий учитель профессор Муртазаев (тоже крымский татарин) поймал его и буквально за уши вытащил из аудитории. Сказал: «Больше так не делай». Потом Сабри уехал в Москву в Карповский институт (Научно-исследовательский физико-химический институт имени Карпова, – ред.). Много работал. Но решил, что пора ему жениться. И обязательно на соотечественнице. Он приехал в Самарканд и остановился у своих знакомых, живших рядом с нами. Они сказали: «Подождите! У нас по соседству девушка на выданье!» Так мы познакомились. Но мои родители – бахчисарайские татары. Они хотели, чтобы муж был только из своих же, бахчисарайских. Но тот факт, что Сабри, как и я, родился по дороге, в поезде, родители посчитали знаком судьбы. И согласились.

– Но имея жену-лингвиста, ваш муж, наверно, был в курсе вашей работы?

– В своей специальности Сабри был замечательным ученым, доктором наук. Но при этом он всю жизнь очень любили языки. Знал около 20! Арабский, персидский, санскрит, шумерский, мог читать клинопись. Нашел в Гренобле одну женщину, которая знала шумерский. И переписывался с ней. Представляете в его «закрытый» НИИ вдруг приходит письмо клинописью. «Сабри Османович, что это?» – «Не беспокойтесь, я сейчас все переведу». И там действительно был невинный текст. «Поздравляю, дела идут хорошо…» и т.д.
И вы поехали учиться в Москву?

– Нет-нет. Я училась в Самаркандском университете. Водила иностранные экскурсии в наши знаменитые музеи. А выйдя замуж, в 22 года переехала в Москву. Однажды пошла в Ленинскую библиотеку, взяла учебник караимского языка. Все места были заняты. И меня пустили в «докторский зал». Я как-то неловко повернулась и уронила книгу на пол. Человек, сидевший рядом, помог ее поднять. «О, – говорит, – а я автор этого учебника». Это был Мусаев Кенесбай Мусаевич. Разговорились с ним. Он: «Давайте, поступайте к нам». Я поступила. Там моим руководителем стал учитель Мусаева Севортян Эрванд Владимирович. Рассказывал, как он подготовил диссертацию по крымско-татарскому языку. Но после 44-го ему запретили защищаться по этой теме. «Об меня все ноги вытирали», – когда он рассказывал об этом, то чуть не плакал… Но и я тоже подготовила работу на похожую тему – о диалектах крымско-татарского языка. Правда, это было уже в 1979 году. Первую защиту не признали. Мне пришлось защищаться повторно. Я тогда сказала: «Может быть, вам моя диссертация чем-то не нравится? Мне она тоже не нравится» – «Как? Чем?» – «А тем, что меня заставили выбросить целую главу, в которой я показываю территориально особенности диалектов, откуда какие слова». После этого голосование было открытым. И все были «за».

– То есть ущемление ваших прав по национальному признаку чувствовалось?

– Конечно. На кафедре иностранных языков при Президиуме Академии наук СССР люди не просто боялись заниматься моим «преступным языком», но даже боялись на собраниях садиться рядом со мной. И еще в студенчестве я поехала в Крым. Нам нельзя было там жить. Но хотя бы увидеть. Сфотографировала нашу знаменитую скалу Вай-Вай-Анам у Бахчисарая и показывала ее родителям в Самарканде. Потом, помню, еще ездила в Крым. Еду в автобусе и вдруг слышу, что водитель выгоняет из салона какую-то плачущую женщину. Кричит: «Приехала тут татарка. Ану, выходи отсюда!» Подошла поближе, говорю: «Я – журналист. Скажите, пожалуйста, в чем дело?..» Позже эта женщина бросилась благодарить меня, думала, я – русская. Сказала ей, кто я. Нам было о чем поговорить. А однажды в 1992 году мы с мужем решили пройти с рюкзаками от Симферополя к побережью вдоль троллейбусной дороги. По дороге зашли подальше в сторону. Остановились на ночлег в заброшенном татарском селении. Ночью слышали какой-то странный скрипящий звук. А утром пошли посмотреть, что это. Оказалось, в соседнем доме висела детская люлька. Это она, качаясь, скрипела…
Расскажите, как вы познакомились с президентом Турции Эрдоганом?

– Тогда он был еще простым университетским преподавателем. А я поехала почитать лекции в Стамбульском университете. Мне не смогли обеспечить отель. Я ночевала в одном историческом музее в азиатской части Стамбула. Удивительное место, там был выход к внутреннему старинному кладбищу, на котором имелись и могилы крымских ханов. Однажды ко мне пришли друзья, компания университетских преподавателей. Среди них был и Эрдоган. Все общаются. Я сижу тихо в сторонке. И вдруг он спрашивает: «А это кто?». Отвечают: «Преподаватель. Она из Москвы». А он говорит: «А, Наташа?». И тут я ответила: «Какая я тебе Наташа? Радуйтесь, что у нас страна развалилась. И наши Наташи помогли вам стать богатой, успешной страной. Приезжают, скупают тут у вас, что ни сделаете. И вообще… обычное, нормальное имя, зачем с ним так?» Он недовольно буркнул: «Это очень злая женщина!» Но я не остановилась. Говорю: «Да, конечно. Очень злая. Что ж вы с XVIII века, когда подарили нас России, только чтобы русский солдат не пришел в Стамбул, ни разу не поинтересовались, что с нами, как живут ваши соотечественники?» А нужно сказать, что в Турции живет очень много крымских татар, до 10 миллионов (считая смешанные браки), вытесненных туда во время колонизации Крыма Российской империей. Их там даже называли «крымскими турками». Только недавно начали говорить «крымские татары»… Эрдоган тогда ни слова не сказал.

– Это была ваша единственная встреча?

– Нет. Второй раз виделись, когда он уже был президентом. Летом я живу в Севастополе. И там всегда хожу в замечательную мечеть в центре города. Ей больше ста лет. Раньше там был архив ВМФ. Но мы добились, чтоб ее вернули верующим людям. И вот несколько лет назад иду я в эту мечеть помолиться. А все вокруг перегорожено. Говорят, президент Турции на молебен приехал. Но это моя мечеть, я там все знаю. Зашла в женскую часть. Помолилась, выхожу. И тут Эрдоган – из мужской половины. Поприветствовала его: «Здравствуйте, учитель!» Он узнал меня: «А ты что здесь делаешь?» – «То же, что и вы!» – «Ой, да… Я и забыл, что это твой родной город…».

Через несколько недель я поеду на три месяца в Севастополь. Сын Али давно говорит, что я просто обязана написать воспоминания. Думаю этим летом наконец-то заняться ими.
http://www.ukrinform.ua/rus/news/tragediya_krimskih_t..