Альфрид Бустанов о том, насколько верна характеристика «народ сдержанных чувств», когда речь идет о боли утраты родных и близких
Окружающая нас действительность словно напоминает каждую секунду — memento mori. Одна из тем научных интересов известного историка, ассистент-профессора Амстердамского университета Альфрида Бустанова — это татарская эпитафика. В своем очередном материале постоянный автор «БИЗНЕС Online» напоминает, что культура смерти у татар располагает целым спектром представлений и лексики и, обращаясь к этому пласту, все еще живые продолжают осмыслять себя.
Альберт Фатхи в своих экспедициях подметил особенности отношения к смерти у старшего поколения. Фото предоставлено Альфридом Бустановым
С XVII ВЕКА ТАТАРЫ ПИСАЛИ ЭЛЕГИИ С ПЛАЧЕМ О ДОСТОЙНЫХ ЛЮДЯХ, УШЕДШИХ В НЕБЫТИЕ
Кажется, сейчас самое время поговорить о вечности.
Смерть — это часть жизни. В какой-то момент любой человек прекращает свой земной путь и начинается его небытие. Вместе с тем каждая новая смерть включается в море культурных смыслов, которыми люди на протяжении всей истории наделяли уход из жизни. Поэтому универсальность смерти тесно сопряжена с культурными особенностями, изменяющимися в зависимости от того, что и как принято в обществе. В советской этнографии было принято считать, что погребальный обряд очень консервативен и сохраняет в себе черты «традиционной культуры». Легко заметить, правда, что представления о смерти никогда не бывают застывшими и меняются так же, как и идеи о чувствах людей. Любопытного читателя я отсылаю к недавней книге Светланы Малышевой о культуре смерти в Советской России, а в своем тексте я бы хотел сделать очень короткое введение о том, что мы знаем о смерти в культуре мусульман России.
Начнем с мудрых слов археографа Альберта Фатхи. В своих экспедициях он подметил особенности отношения к смерти у старшего поколения. Приведу несколько выдержек из его записок: «Матур итеп үлә белү… Кеше матур итеп яши белгән кебек, матур итеп үлә дә белергә тиеш, гомернең соңгы минутлары белән әйләнә-тирә кешеләр хәтерендә ямьсез эз иттермәслек итеп. Мин әнә шундый матур үлем белән бер тапкыр очраштым. Казаклар авылында ялгыз карт апаның үлеме». Так Фатхи подводит читателя (хотя вообще-то он писал для себя) к описанию «красивой смерти» одинокой пожилой женщины в татарской деревне и дальше пишет уже по-русски: «Казаклар — о чем она думала, вспоминала. Тот солнечный день жатвы на поле, когда вспомнила письмо сына из госпиталя, его окровавленную рубашку и реагировала на это строфами из „Киссаи Юсуф“. Старая женщина умирает… Не плачет, не рыдает. Просветленная… Сосредоточенная, собранность. Я видел такую собранность у выдающихся музыкантов. Отрешившись от сегодняшней реальности, пробежали в памяти девичьи года… учебы — приятные воспоминания, школьные стихи… Семья, сыновья, дочери, интересная жизнь. Страшное: война… Сын погиб на фронте… Их работа на поле — в тылу во время войны. Нелегкая жизнь. Так же умирали джалильцы… Это представители одной культуры, одного народа — народа сдержанных чувств…21 мая, 1984 год». По мне, это очень глубокое описание смерти, особенно характеристика «народ сдержанных чувств», к которой стоит присмотреться внимательно. Так ли уж сдержанны чувства народные?
Условно, культура смерти у татар исторически имеет два взаимосвязанных измерения: внутреннее, касающееся личных переживаний отдельного человека, и внешнее, выражающееся в формировании коллективного пространства смерти, т. е. кладбища. Как историк может изучать динамику представлений о смерти в прошлом? О личных переживаниях мы узнаем достаточно подробно из поэтических текстов, которых благо сохранилось очень много. Как минимум с XVII века татары писали элегии (марсийа) с плачем о достойных людях, ушедших в небытие. Это был популярный жанр, внимательно изучая его, мы можем многое узнать о внутреннем мире российских мусульман прошлых столетий. О кладбищах и говорить нечего: нередко мы имеем дело с целыми комплексами погребальной эпиграфики с тысячами посмертных надписей, но, даже когда их нет, особенности погребального обряда дают богатый материал для размышлений.
Стихи Зийа ад-Дина ал-Болгари об умершем сыне Шихабад-Дина Марджани (копия из архива Зайнап Максудовой). Фото предоставлено Альфридом Бустановым
ПОЧТИ ВСЕГДА ЭТО НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ПОЭЗИЯ, ОНА НЕ ВЫДЕРЖАНА СОГЛАСНО КАНОНАМ ПОЭТИЧЕСКИХ ПРАВИЛ
Написание стихов с болью утраты нередко было своего рода психотерапевтическим средством: эта практика помогала рассказать бумаге и перу то, о чем сложно подобрать правильные слова. Поэзия тем и хороша, что дает авторам широкий простор шаблонов, метафор и символов, в которых можно с легкостью зашифровать личную утрату. Имам мечети Аль-Марджани Габделхабир Яруллин и археограф Зайнап Максудова никогда не писали стихов, но оба взялись за перо лишь тогда, когда потеряли близких: первый похоронил маленького ребенка, а вторая — родную сестру. Для кого-то жанр поминальной поэзии был продолжением ежедневных поэтических трудов: когда муфтий Габделбари Исаев потерял свою любимую жену, он посвятил ей целый ряд стихов, рецитация которых заводила его самого в глубокую депрессию и в итоге свела в могилу. Права была Максудова, когда писала, что именно стихи передают весь спектр эмоций, что авторы заключают в рифмованные строки. Почти всегда это непрофессиональная поэзия, она не выдержана согласно канонам поэтических правил, но вполне уверенно передает настроение (кәеф) и создает желаемый эффект (тәэсир) у своей аудитории, особенно при устной декламации нараспев (көй).
Если саморефлексия в личных текстах о смерти направлена на внутренние переживания и отражает попытку разобраться в собственных чувствах, то пространство смерти на кладбище в основном задает эффект назидания. Неслучайно на многих могильных плитах рубежа XIX–XX веков на кладбище Ново-Татарской слободы в Казани можно увидеть арабскую фразу «әл-мәүтү гыйбрәт», что значит «смерть — это назидание». На золотоордынских надмогильных плитах нередко приводится благочестивое изречение: «Жизнь — всего лишь час, так совершайте же благие дела». Подобный эффект создавали и стихи-элегии в честь выдающихся личностей: по сути, эти тексты несли в себе предписание молодым о том, как должен выглядеть идеальный мусульманин.
Фамильный склеп в селе Стерлибашево (Башкортостан)Фото предоставлено Альфридом Бустановым
Недавно один мой друг сообщил, что у него «хорошая новость»: он похоронил отца. Звучит будто бы странно, но вполне объяснимо, ведь возвращение верующего человека к своему Создателю и не должно вызывать других чувств. Подобного оптимизма в отношении смерти можно было бы ожидать и от наших предшественников, однако и в личных письмах, и в поэзии мы видим только бесконечные слезы и горе: «Түзелмичә елап кәсрәт // агызып канлы яшьләрдән» («Не могли сдержать море плача // роняя кровавые слезы»). Иногда артикуляция этих чувств была более сдержанной, но лишь иногда (вспомним наблюдение Фахти о «народе сдержанных чувств»). Например, в письме от 5 июня 1891 года Мухаммаджан б. Халид сообщает своему коллеге Нийаз-Бакый б. Биктимеру: «Наш сын Габдулла вернулся больной из медресе и вскоре скончался. Он был благочестивым (инсафлы) ребенком. Мы опечалены (хәсрәтле булдык). Молитесь за нас. Пусть же Аллах дарует нам наилучшее терпение (сабырҗәмил)». Эмоций здесь много, но они достаточно сдержанные, в чем-то даже стандартные, без подробностей и изливания души.
Фрагмент погребальной надписи на кладбище в СтерлибашевоФото предоставлено Альфридом Бустановым
«КОГДА ВИЖУ ЕЕ ВЕЩИ, ОНИ МОЛВЯТ: «НЕ БРОСАЙ СТАРОГО ДРУГА»
Некоторые тексты, правда, производят большое эмоциональное впечатление на читателя. 30 июля 1916-го скончалась Фатима, супруга Камала Музаффарова, в Малмыже. В своем письме к вдовцу Риза Фахретдинов принес свои (очень формальные) соболезнования и уже в следующем абзаце посоветовал своему товарищу найти новую жену. Я не знаю, что ответил ему убитый горем Музаффаров, но в его архиве сохранились стихи, посвященные усопшей жене. Мне кажется, что они не оставят равнодушными даже самые черствые сердца:
Әй хәлалем, Биби Фатыйма, син миннән риза бәхилбулсанә.
Хакларыңны миннән гафу итеп каты газап уттан булсанә.
Бер карыймын айга, бер кояшка: кояш яктылары айда юк.
Үзәкләрем өзелеп сагынсамда, үкереп егъласам да файда юк.
Язда җил исә, карны кисә, янтарь бозлар чыгып ташыйдыр.
Хәсрәт дигән нәрсә вак булса да, гомер тамырларын ашыйдыр.
Сәрви агачының яфраклары җилгә әйтәләр: «Моннан үтмә» дип.
Минем асылкошым очып китте, «Имде кайтмам, бер дә көтмә» дип.
Очмак булла бер карт карчыкка, оча алмыйдыр, канат талчуга.
Ул бичарә җиргә егылып төште, чыда алмый йөрәк ярсуга.
Кыр казлары бик тиз китмиләр, хатлар язам — сезгә йитмидер.
Озын хатлар язып йибәрсәмдә, һич сүзләрем язылып бетмидер.
Якты кояш кызарып чыкканда челтерәп сулар ага моңаеп.
Сандугачлар сайрап йибәргәндә, моңлы картлар көлә елмаеп.
Бакчаларда үскән алмалар, җил-давыллар булса, коеладыр.
Вәйран булган ирләр искә төшсә, әҗәлләрдәй авыр тоеладыр.
Һаваларда очкан кошлар әйтә «Агач башларында — бостан» дип.
Киемнәрне күрсәм, шулар әйтә: «Аерылма иске дустыңнан» дип.
Жена моя, Биби Фатима, прости меня и прощай навсегда.
Спаси меня от адского пламени, простив мне то, в чем я тебе не угодил.
Смотрю то на луну, то на солнце: нет лучей солнца на луне.
Хоть буду скучать до смерти, хоть буду кричать в слезах — все без толку.
Весной дует ветер, сдувает снег, янтарный лед блестит.
Хоть и мелко то, что зовется горем, но съедает оно корни самой жизни.
Листы акации молвят ветру: «Не проходи здесь».
Моя возлюбленная улетела, сказав: «Теперь не вернусь, не жди».
Старик хочет взлететь к старушке, но не может, ведь его крылья устали.
Он несчастный упал на землю и не может стерпеть боль в сердце.
Дикие гуси не улетают быстро; пишу письма тебе, а они не доходят.
Хоть и пишу длинные письма, но не могу дописать то, что на сердце.
Когда яркое солнце выходит все в красном, вода бежит печально.
Когда соловьи начинают свою песню, опечаленные старики улыбаются.
Когда дует ветер, яблоки в садах опадают.
Когда опустошенные мужи приходят на память, очень тяжело становится на душе.
Парящие в небе птицы молвят: «На макушках деревьев — целый сад».
Когда вижу ее вещи, они молвят: «Не бросай старого друга».
Собственно, в этих стихах есть все: и метафоры любви и смерти, и боль разлуки, и традиционные отсылки к метафорам райского сада, и тонны мужской тоски. Музаффаров так и не женился повторно. Он прожил до конца 1930-х годов, провел несколько лет в тюрьме и закончил свои дни в глубокой депрессии (гөм-кайгы) и разочаровании.
По большому счету смерть имеет смысл только для живых. Она определяет их ценности, заставляет разобраться в себе, найти формы самовыражения в той культуре, что наиболее близка человеку. Культура смерти у татар располагает целым спектром представлений и лексики, с которой ассоциировали себя многие поколения. Обращаясь к этому культурному пласту, все еще живые продолжают осмыслять себя и тех, кого они навсегда потеряли.
Фото на анонсе: «БИЗНЕС Online»
Мнение авторов блогов не обязательно отражает точку зрения редакции
business-gazeta