Праздники были одним из самых успешных культурных проектов партии большевиков

О том, какова история советских праздников, как и кем они учреждались, как влияли на быт людей и почему некоторые из них перестали быть праздниками, накануне 8 Марта корреспонденту «БИЗНЕС Online» рассказывает доктор исторических наук, профессор Института международных отношений Казанского (Приволжского) университета Светлана Малышева.

ОТ РИМА ДО КАЗАНИ

— 1699 лет назад, 7 марта 321 года, римский император Константин Великий провозгласил воскресенье днем отдыха. Древний Рим от нас далековат и по времени и по месту, но традиция отдыхать по воскресеньям жива и в современном Татарстане…

— Раз уж мы с вами начали с воскресенья, то надо сказать, что этот день стал жертвой борьбы с религией в конце 1920-х – начале 1930-х годов. В России до революции официальным выходным днем было воскресенье. А первым советским прообразом Кодекса законов о труде — «Правилами Совнаркома о еженедельном отдыхе и о праздничных днях» 1918 года — день еженедельного отдыха определен не был, его устанавливали Наркомат труда по соглашению с Высшим Советом Народного хозяйства и Всероссийским советом профсоюзов. Учитывая специфику национального состава республики (значительная часть населения исповедовала ислам, а традиционный для мусульман день отдыха — пятница), Наркомат труда АТССР (республика стала называться ТАССР с 1937 года, после принятия новой Конституции СССР – прим. ред.) еще своими постановлениями ежегодно (от 31 января 1924 года, 21 февраля 1925-го, 18 января 1927-го, 15 октября 1928-го, 8 марта 1929-го и другими) определял еженедельным днем отдыха на предприятиях, где большинство работников были татарами, пятницу, а на тех предприятиях, где большинство работников были русскими, воскресенье.

Однако уже в апреле 1929 года XVI конференция партии большевиков утвердила введение пятидневки — пятидневной рабочей недели с единым днем отдыха, приходившимся на пятый день. Затем вслед за постановлениями союзного правительства постановлением СНК АТССР от 30 ноября 1931 года учреждения и предприятия республики (кроме непосредственно связанных с обслуживанием) были переведены на шестидневную прерывную неделю: пять дней люди работали, а шестой отдыхали (были введены единые выходные — 6, 12, 18, 24 и 30 числа каждого месяца), независимо от того, на какой день недели приходился выходной. Благодаря этому «упразднили воскресенье» — избавились от выходного, слишком тесно связанного с христианской праздничной культурой, а заодно и от нерабочей пятницы — дня отдыха мусульман.

Кстати, хотя Международный женский день 8 марта не был тогда выходным, но праздничные мероприятия все же проводились. Вопросы возникали только тогда, когда этот день выпадал на воскресенье — день отдыха для русских и день рабочий для татар, как это случилось в 1925 году. В феврале 1925 года наркомат труда Татреспублики постановил, что те предприятия и учреждения, где выходной день пятница, должны освободить своих работниц на 2 часа раньше, чтобы и они смогли участвовать в праздничных мероприятиях. Специальными постановлениями наркомата труда и социального обеспечения Татарии от 21 февраля 1927 года и 29 февраля 1928 года все женщины 8 марта освобождались от работы на два часа раньше.

В ЦАРСКОЙ РОССИИ НЕ БЫЛО ЕДИНОГО ПРАЗДНИЧНОГО КАЛЕНДАРЯ

— Советские праздники — это целая система воздействия на массовое сознание…

— Те, кто родился и вырос в СССР последних десятилетий, еще помнят эти «красные дни календаря» — с дежурным официозом власти, упорно и довольно безуспешно продолжавшей наполнять их идеологическим содержимым, и с горячим энтузиазмом соотечественников, давно и прочно освоивших и присвоивших советские праздники, но совсем для других целей.

Что касается царской России, то в ней не существовало единого общенародного календаря выходных и праздничных дней. Официальный календарь «еженедельных праздничных дней» (52 воскресенья), а также 32 дня «господских» (главные праздники православной церкви) и около десятка «царских» (государственные праздники) распространялся лишь на небольшую часть городского населения — служащих гражданских ведомств и учреждений, учащих и учащихся гражданских учебных заведений. Дни отдыха других категорий городского населения (рабочих, ремесленников и др.) определялись особыми правительственными документами.

А вот советские революционные праздники были одним из самых успешных культурных проектов партии большевиков, их действенным идеологическим оружием, инструментом коммунистической индоктринации населения огромной страны, бывшей империи.

Празднества времени первой пятилетки (времени ударничества и производственных кампаний) были четко ориентированы на современность (это, кстати, сказалось и на попытках «осовременивания» исторических дат революционного календаря: в 1927 и 1928 годах к годовщинам Парижской Коммуны было приурочено празднование дней Международной организации помощи борцам революции — МОПРа). Материалы центральных комиссий по организации и проведению праздников при ТатЦИКе красноречиво свидетельствуют: если до 1927 года включительно основное внимание в них уделялось конструированию «правильных» воспоминаний о революционной истории, формам вспоминания и празднования собственно вспоминаемых событий, то в последующие годы значительное место среди подготовительных мероприятий к праздникам и среди самих праздничных мероприятий занимали производственные соревнования и выставки достижений, мероприятия по благоустройству и строительству и так далее. Республиканские праздничные комиссии 1930-х годов в своих заседаниях вообще снимали доклады о собственно организационных мероприятиях к празднику, ограничиваясь докладами представителей народных комиссариатов об их участии в отраслевых «производственных походах», поскольку это декларировалось в качестве основной формы подготовки к празднику.

Центральные комиссии стали всеядными — они занимались делами, весьма далекими от организации и проведения праздников, например вопросом о создании авиалинии Казань — Бугульма. Таким образом, изменились и формы подготовки и проведения празднеств. Речь идет не только об отмирании таких характерных для праздников первого советского десятилетия форм празднования, как историко-революционные инсценировки (соответствовавшие их «историческим» задачам), но и о широком развертывании организаторами различных развлекательных форм празднования: массовых народных гуляний, карнавалов, карнавальных и инсценированных шествий, спортивных игр, выступлений и др. Речь идет о том, что, с одной стороны, рутинизировались и застыли такие традиционные формы, как демонстрация (празднества 1927 года были последней попыткой «оживить» ее).

О рутинизации демонстрации свидетельствовал и выработанный уже к 1927 году жесткий порядок ее построения, отражавший «упорядоченную реальность», и служивший самовыражением уже сложившейся социальной иерархии: впереди процессии шли «знаменосцы, плакатоносцы, инсценировщики» (видимо, олицетворявшие Идею), за ними — «герои Октября, гражданской войны, труда и прочие, местный актив» (как бы «жрецы» Идеи и «воины»), а далее — «вся остальная масса», которую замыкал кружок физкультурников.

В своем докладе на заседании Комиссии ЦИК СССР по организации и проведению празднования 10-летия Октябрьской революции 28 апреля 1927 года Николай Подвойский, член Центральной контрольной комиссии ВКП(б), ратуя за возрождение такой угасающей формы празднований, как массовые инсценировки, в том числе и местных событий, подчеркивал воспитательное значение Октябрьских празднеств, как «Октябрьской школы, которая воспитает не одну сотню трудящихся». Он призвал посредством этой праздничной самодеятельности масс «писать историю так, как писали эпос, басни, сказки».

С другой стороны, к праздничным постепенно стали относить мероприятия, бывшие частью повседневной жизни, как, например, сдача хлеба государству в ходе празднования Дня урожая и коллективизации 1931 года. Это свидетельствовало и об изменении отношений советских праздников и повседневной жизни. Если революционные празднества первых лет советской власти были некоей инверсией быта, то уже в следующее десятилетие они стали продолжением повседневности. Если празднества первого советского десятилетия должны были воспитывать революционеров-романтиков, живущих мечтой о мировой революции, то празднества первой советской пятилетки — советских обывателей-тружеников, ориентированных на упорное каждодневное социалистическое строительство.

Интересна городская праздничная культура, особенно культура столицы региона — губернского города, а затем столицы автономной республики — города Казани. Многонациональный, многоконфессиональный и мультикультурный Поволжский регион представляет немалый интерес для изучения, поскольку формировавшиеся здесь советские праздничные практики интегрировали целый ряд местных традиций и особенностей, отражали как общероссийские тенденции развития советской праздничной культуры, так и региональную специфику, подчас противоречившую этим тенденциям.

ЧАСТЬ ПРАЗДНИКОВ КОММУНИСТЫ ЗАИМСТВОВАЛИ У ЦЕРКВИ

— Каковы были цели новых хозяев страны в области «праздничной политики»?

— Празднества первого советского десятилетия, призванные легитимизировать приход большевиков к власти, были ориентированы преимущественно на сотворение подобающих коллективных воспоминаний о событиях революционной истории, прежде всего о ключевом для режима событии — Октябрьской революции, и закреплении их в народной памяти. Поэтому празднества этих лет можно условно обозначить как «исторические». Они стали важнейшим полигоном создания и апробации новых исторических мифов, их значение в этом процессе возрастало в связи с произведенной вскоре большевистским руководством отменой преподавания истории в школе.

Единая система революционных праздников в целом сложилась на протяжении осени – зимы 1918 года. 16 сентября 1918-го по предложению Якова Свердлова постановлением ВЦИК было установлено празднование годовщины Октябрьской революции — 7 ноября по новому стилю. Этот праздник стал главным в советском революционном календаре. В первые годы советской власти каждая годовщина Октября знаменовала как бы новый рубеж революции. 2 декабря 1918 года были приняты «Правила Совнаркома о еженедельном отдыхе и о праздничных днях». Ими впервые устанавливались праздничные дни, «посвященные воспоминаниям об исторических и общественных событиях», в которые воспрещалось работать: 1 января — Новый год; 22 января — день 9 января 1905 года (Кровавое воскресенье); 12 марта — день низвержения самодержавия; 18 марта — день Парижской Коммуны; 1 мая — день Интернационала; 7 ноября — день Пролетарской революции.

Историческое сознание и память широких полуграмотных масс — носителей неписьменной культурной традиции — во многом формировали непосредственные аудиовизуальные образы и эмоциональные впечатления, полученные в процессе празднеств, подкреплявшиеся массовой популярно-исторической литературой. На это были ориентированы как сама структура и организация работы Комиссий по организации празднований (важнейшими их подкомиссиями и сферами деятельности были агитационно-зрелищная и редакционно-издательская), так и порядок проведения раннесоветского празднования. Его предваряли многочисленные массовые собрания с устными докладами и речами партийных представителей, в которых проговаривалась «правильная картина событий», в ходе самого празднования разыгрывались запоминающиеся инсценировки событий, и — в провинции, как правило, вдогонку празднеству — выходила популярная литература, посвященная событию.

Содержание празднований и их формы во многом определялись теми организациями в центре и на местах, которые осуществляли руководство советскими праздниками. И, несмотря на то, что уже в первые годы советской власти влияние коммунистических партийных организаций было решающим, свою лепту в формирование раннесоветской праздничной культуры внесли и другие организации. На содержание празднеств оказывали влияние и взаимоотношения между этими организациями, а также отношения «центра» и «периферии», то есть центрального и местного партийно-советского руководства. Интерпретация теми и другими некоторых базовых мифологем, инсценировавшихся в ходе празднеств, могла отличаться нюансами, связанными с особенностями эксплуатации этих мифологем в местных условиях, спецификой их «вписывания» в систему местных исторических мифов.

Сегодня трудно представить масштаб и размах этих празднеств, организовавшихся не только с помощью жестких большевистских «мобилизационных» технологий, но и на энтузиазме их голодных, усталых, кое-как одетых творцов. Пространство и население целых городов на часы и дни погружались в атмосферу инсценируемых событий, в другую реальность.

Одно из направлений трансформации праздничного календаря было связано с широким использованием новой властью приемов переноса апробированных веками праздничных традиций на новые, советские праздники. Сейчас немало написано о заимствовании и «осовечивании» праздничной практикой большевиков ряда ритуалов прежних праздников, прежде всего православных религиозных: шествия с портретами вождей, прозрачно напоминавшие крестные ходы, «красные крестины» и «красные похороны», Новогодние елки (с декабря 1935 года), прямо заимствовавшие традиции православного Рождества и другие. Кстати, с инициативой «осовечивания» Рождества и рождественской елки еще задолго до того, как зашла речь о «чуждой» идеологической нагрузке этого праздника, в декабре 1917 года выступил казанский рабочий Алексей Смирнов, обратившийся в Казанский совет. В принципе, его «проект» детского рождественского празднования не содержал никаких новых форм, «новизна» его предложения заключалась в его социальном подтексте: он предлагал устроить в одном из элитных городских залов — Дворянском собрании или в Городском театре — елку исключительно для детей солдат, неимущих рабочих и прочей городской бедноты. Эта идея «пролетаризации» вполне нейтрального тогда праздника пришлась весьма по душе Казанскому совету, решившему пригласить Смирнова сотрудником в свой культпросветотдел.

САБАНТУЙ КАК ПРОДУКТ «ОСОВЕЧИВАНИЯ»

— Были ли еще подобные «заимствования», не только у религий?

— Да, и в этом ряду — «осовечивание» народных праздников, нередко восходивших к языческим традициям. В Татарстане наиболее яркий пример — татарский сельский праздник Сабантуй (праздник плуга или пашни, проходивший до начала весеннего сева), который отмечали не только деревенские, но и городские татары. Еще в XIX веке к ним с удовольствием присоединились как русские, так и представители других народов, живущих в республике. Наиболее полно эту тему осветил в своем научно-популярном очерке «Сабантуй — образ жизни народа» историк, журналист, автор многих книг и архивно-исторических очерков Дамир Шарафутдинов.

С 1920 года местные власти четко привязывали Сабантуй и другой татарский народный праздник — Джиен — ко Дню Татарской республики как в Казани, так и в кантонах. Сабантуй стал как бы неофициальной частью государственного праздника, тем разделом его программы, в котором значилось: «Народные гулянья». В дальнейшем этот праздник все больше нагружается идеологически. Так, в обращении Арского кантонного исполкома 1924 года по случаю Сабантуя, его празднование называлось так: «Великое дело — дело осуществления заветов Ильича, связи города с деревней».

В духе времени Сабантую придают также и военно-спортивную направленность, перегружая народный праздник такими элементами, как стрелковые состязания, прыжки с парашютом, походы в противогазах и т. д. Так, на Сабантуе 1928 года был сооружен стрелковый тир и оборудован уголок Осоавиахима, а Сабантуй 1932 года вообще получил название «Праздник труда и обороны». На нем, помимо выставки Осоавиахима, демонстрировался смотр кавалерийских частей.

Наряду с этим Сабантуй был и той частью празднества, которая приносила доход, — он использовался и для сбора средств на различные благотворительные нужды: в первые послереволюционные годы средства, собранные на сабантуях, шли на благотворительные нужды: для помощи семьям фронтовиков, погорельцам, беспризорным детям. Так, средства, собранные на Сабантуе 1919 года, пошли на покупку подарков татарским воинам-фронтовикам, а собранные на Сабантуе 1922 года — в фонд комиссии помощи голодающим (Помгол) ТатЦИКа и для голодающего студенчества Казани.

Правда, в начале 1920-х годов Сабантуй сохраняет некоторую организационную «автономию»: существовала отдельная комиссия по его проведению. И хотя в нее делегировался уполномоченный от ТатЦИК и она была подотчетна комиссии ТатЦИК, но сохранялись и некоторые народные традиции организации Сабантуя: население и в 1920-е годы избирало своего распорядителя Сабантуя — «Хозяина». Так, неоднократно избирался на эту ответственную должность казанец с Озерной улицы, которого весь город знал под именем «Сабантуй-Ибрая».

ПРАЗДНИКИ И МИФЫ

— Как относились к такому «передовому опыту» центральные власти?

— Инициатива наших местных властей по осовечиванию и функциональному использованию народных праздников была в должной мере оценена высшими органами, ведавшими праздничной политикой. Так, в 1927 году в инструкции Главполитпросвета всем его местным органам по всему СССР настоятельно рекомендовалось использовать национальные праздники — Сабантуй у татар и башкир, весенние празднества у чувашей, музыкальные празднества финнов — в целях подготовки празднования 10-летия Октябрьской революции, объединяя их по возможности с празднованием юбилея революции.

Введение в праздничный календарь в качестве главных праздников «гражданских», или «революционных», праздников, маркировавших наиболее значимые для легитимации новой власти моменты и события истории, стало самым значимым направлением его трансформации. Они, становясь доминантными, сыграли важную роль в мифологизации этих событий и формировании советских идентичностей. Новое видение истории и настоящего представляли официальные печатные издания, выходившие к праздникам, а также визуальные материалы и музыкальное оформление празднеств, уличное декорирование, кино- и театрализованные постановки, маршруты движения демонстраций и фиксировавшиеся ими «места памяти» и многое другое.

Образы, символы, исторические мифы, представленные в раннесоветских празднествах, оказывали мощное эмоционально-психологическое воздействие на население российской провинции, в особенности на его значительное малограмотное большинство, на человека неписьменной массовой культуры, чрезвычайно восприимчивого к впечатлениям от массовых зрелищ.

Однако условием превращения рождавшихся в празднествах спорадических мифов в систему, причем в устойчивую систему советских мифов (мифологию), было пролонгирование их существования во времени, обеспечение механизма их передачи следующему поколению.

Для этого простого периодического воспроизведения мифа в ходе празднеств оказывалось недостаточно. Сохранение мифа требовало его закрепления иными, менее эфемерными, чем преходящее праздничное действо, средствами. К тому же в связи с тем, что в течение первого советского десятилетия культивировалось и сформировалось новое поколение «массового человека» — более грамотного, читающего, носителя хоть и примитивной, но все же письменной культуры.

Особое значение для консервации и исторической мифологии приобретало ее облечение в письменные формы. Для сохранения «наработанных» раннесоветскими празднествами символов и мифов их надлежало легитимизировать как в устной и письменной традиции, так и в устойчивом визуальном ряде. И это понимали организаторы праздничных мероприятий, в том числе местные.

«ШКОЛА, КОТОРАЯ ВОСПИТАЕТ НЕ ОДНУ СОТНЮ ТРУДЯЩИХСЯ»

— Как изменялся со временем большевистский праздничный календарь?

— Попытки «совершенствования» революционного календаря продолжались и несколько лет спустя после его официального принятия. Так, Николай Ляшко, один из деятелей Центрального комитета пролетарских культурно-просветительских организаций (Пролеткульт), в своем докладе «Рабочие празднества Пролеткульта» отвергал возможность не только всенародных, но и всеклассовых (всех групп рабочего класса) празднеств и настаивал на ориентации в праздничной политике на наиболее сознательную часть пролетариата, предлагал систему празднеств, состоящую из трех групп. Первая должна была включать в себя ежемесячное празднование знаменательных событий. Январь — 9 января, февраль — Февральской революции, март — Парижской Коммуны, апрель — Ленских событий, май — 1 Мая, июнь — «мировой бойни», или войны 1914 года, июль — день выхода «Капитала» Маркса, август — посвящался декабристам, сентябрь — выходу большевиков из подполья, октябрь — «первому советскому рабочему дню 1905 года», ноябрь — революции 1905 года, декабрь — восстанию 1905 года. И, разумеется, над всеми осенними праздниками доминировала Октябрьская революция. Вторая группа празднеств, по мысли Ляшко, должна была быть посвящена «эпизодам и быту» (революционному) — «тайные массовки и собрания», «нелегальщина», «подполье» и прочие, третья группа — отдельным революционным личностям. Некоторые из названных Ляшко дат в дальнейшем, действительно, отмечались в качестве памятных, но основа революционного календаря все же была сформирована Правилами Совнаркома декабря 1918 года.

В дальнейшем этот набор «красных дней» несколько дополнялся. Так, с 1924 года 22 января стал днем «двойного траура» — днем «Кровавого воскресенья» и «Днем траура по В.И. Ленину», а во второй половине 1920-х годов День памяти Ленина «разросся» в так называемые «Ленинские дни» (впрочем, не выходные), продолжавшиеся около двух недель. В том же 1924 году был введен День принятия основного закона — Конституции СССР. В тот год его праздновали в воскресенье 6 июля «в паре» с субботой 5 июля, объявленной «Международным днем кооперации», но уже в следующем году праздник исчез из календаря выходных дней — его перенесли на воскресенье. С 1927 года в ознаменование 10-летия Октября были установлены дополнительные дни отдыха в праздники дня Интернационала (1 Мая) и дня Пролетарской революции (7 ноября), соответственно, 2 мая и 8 ноября. В 1920-е — начале 1930-х годов, кроме того, отмечались праздники 4 сентября (Международный юношеский день), 14 октября (День коллективизации сельского хозяйства), 15 декабря (День индустриализации) и некоторые другие. Праздновались все эти годы также 23 февраля (День Красной Армии) и Международный женский день (8 марта), 16 июля (Память Июльских дней) и 17 апреля (День памяти Ленских расстрелов), установленный IX съездом РКП(б) в 1922 году в честь 10-летия газеты «Правда» День партийно-советской печати (5 мая). Но эти праздники не были выходными днями, поэтому в указанный календарь «гражданских праздников» не входили.

С середины 1920-х годов на волне борьбы с религией «советизация» коснулась даже сферы семейных праздников и обрядов: с 1924 года центральные газеты запестрели описаниями «красных свадеб», «красных крестин» — их называли «октябрины», «звездины» и т. д., и даже «красных похорон» с заседаниями фабрично-заводских и профсоюзных организаций вместо религиозных обрядов (тем не менее происхождение этих «красных» обрядов от соответствующих религиозных было очевидно). Например, орган Казанского губкома комсомола газета «Клич юного коммунара» (впоследствии газета называлась «Комсомолец Татарии», «Молодежь Татарстана» — прим. ред.) целый лист посвятила так называемой «Комсомольской пасхе», проведенной «в противовес поповской» как «праздник безбожья». Пасха противопоставлялась советскому празднику 1 Мая. «Антиреклама» Пасхе также создавалась, например, с помощью популярного в те годы стихотворения:

Пасху начали справлять

поп, нэпач, лабазник.

Нам на Пасху начихать,

Первый Май — наш праздник!

Советские праздники должны были стать, по выражению одного из их идеологов и организаторов Подвойского, «школой, которая воспитает не одну сотню трудящихся».

ЗАГАДКА «ПИРА ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ» НЕ ТАК ПРОСТА

— Как воспринимало население подобные «новинки»?

— Процессы рецепции новой праздничности были весьма неоднозначны. С одной стороны, слом прежней, связанной с традиционным укладом и культурными традициями праздничности, вызывал недовольство значительной части жителей, выливавшееся в самые разные формы. С другой стороны, вызывает удивление та относительная быстрота, с которой советские праздники проникали в повседневную жизнь, вовлекали в свою орбиту горожан. Действительно, с точки зрения современного здравого смысла совершенным безумием кажутся бушевавшие повсюду в стране — в том числе и в Казанской губернии / Татарстане — в ходе наиболее драматических и трагических периодов истории праздники и празднества: будь то период революции и гражданской войны, или пик сталинских репрессий — 1930-е годы.

Загадка «пира во время чумы» не так проста, как кажется. Дело не только во властных стратегиях — лихорадочном стремлении власти в периоды наибольшей опасности и уязвимости правящего режима посредством праздничной мифологии внедрить в массовое сознание и психологию «правильную» картину прошлого и в нужном русле интерпретировать настоящее. Если бы дело было только в этом, разве приобрели бы эти празднества столь широкий размах и масштаб? Хотя, безусловно, тактика властей всех уровней, сочетавшая жесткие мобилизационные методы организации праздников с методами, основанными на понимании необходимости привязки к советским праздникам популистских мер, необходимости внедрения новых праздников в семейный быт жителей, сыграла немаловажную роль в популяризации новых праздничных практик.

Готовность и почти маниакальное стремление населения праздновать в самые неподходящие, казалось бы, времена (военные действия, голод, страх репрессий) объяснялись, как можно предположить, также рядом социально-психологических факторов. Спектр этих факторов довольно широк — от привычного для обыденного религиозного сознания прибегания к магическим ритуалам в форс-мажорных обстоятельствах (будь то языческая или социальная магия), до прибегания к празднику (согласно одной из многих существующих точек зрений на сущность и природу праздника) как к своеобразному «клапану», через который происходил выброс недовольства, страха, неудовлетворенности современностью. Праздники «переворачивали» страшную повседневность, рисовали мир таким, каким он мог бы быть, а не был в действительности (позже, в 1930-е годы, эту функцию во многом взяло на себя кино). В процессе празднования массы грезили наяву, а «красная» окраска этих грез, придававшаяся им соответствующей пропагандистской риторикой и мифологией, имела для обывателя, видимо, второстепенное значение. Праздники были и способами самосохранения обывателя в  безумии катастрофических будней, средством своеобразной психотерапии, «антидепрессантом».

— Наступит ли момент, когда «советский» праздничный календарь изменится полностью?

— Трудно ответить на этот вопрос однозначно. Но «продвижение в быт», «интимизация» советских празднеств в полной мере стала проявляться в последние советские десятилетия — это размывание их идеологического содержания в неконтролируемом домашнем пространстве. Ярким примером стало превращение таких некогда облеченных важными идеологическими функциями праздников, как День Красной армии и День солидарности Работниц, в деполитизированные и гендерно окрашенные «Мужской» и «Женский» день. И последние усилия советских идеологов в 1960-х годах вдохнуть в советские праздники идейное содержание путем обновления форм и попытки «советизировать» праздничные ритуалы перехода (торжественное заключение брака, имянаречение) и, таким образом, «отжать» их у давнего конкурента — религии, уже не могли кардинально повлиять на ситуацию.

Советская праздничная культура, сформировавшись — вопреки замыслу ее творцов — как гибридная, оказалась весьма устойчива и в ситуации распада режима, ее создавшего. Она пережила его и долгое время служила (отчасти служит и теперь) маркером идентичности для людей, относивших себя к советской общности или относящих себя к ней и сейчас.

Михаил Бирин

Фото: © Юрий Абрамочкин, РИА «Новости»

Мнение авторов блогов не обязательно отражает точку зрения редакции

business-gazeta